представление о его видении мира по изданным уже у нас – тем же «Corpus»«ом – книгам «Цивилизация: чем Запад отличается от остального мира» и «Восхождение денег» – о «пути, пройденном деньгами от древности до наших дней», – весьма, кстати, основательным и информативным).

Задачи себе Фергюсон ставил тем более важные, что для его соотечественников и по сей день вопрос значения империи – и значения её утраты – остаётся чрезвычайно болезненным. Стоит заметить, что для британцев это ещё более болезненно, чем для многих наших сограждан – вопрос утраты и оправданности Советского Союза, поскольку Советский Союз существовал всего семьдесят с небольшим лет – не более одной человеческой жизни, а Британская империя – три столетия, в её условиях, в ней как данности и самоочевидности успело вырасти, прожить и умереть множество поколений. Для всех этих поколений Империя была гигантской копилкой смыслов, генератором биографий – местом записи общего опыта и оправдания опыта частного. Вопрос переоправдания прожитого этими поколениями опыта, его значения за собственными его пределами встал после краха Империи – всего-то во второй половине минувшего века – в куда большем масштабе, чем у нас после 1991 года. Отказать Империи в конструктивных смыслах означало бы, по существу, отказать в них британской истории трёх столетий – что достаточно немыслимо даже на взгляд стороннего человека. «Великобритания, – гласит эпиграф к одной из глав книги, – потеряла империю и пока не нашла своей роли в мире.» Это было сказано в 1962 году бывшим государственным секретарём Дином Ачесоном. Судя по тому, что итоги (особенно, как видим, – конструктивные) имперского опыта Британии и теперь, в первые десятилетия XXI века, нуждаются в проговаривании, вызывают до агрессивного резкие реакции и споры, – роль эта не обретена ею и по сей день.

Разумеется, Фергюсон пристрастен. Хотя бы уже потому, что для него Империя – в первую очередь личный, семейный, детский, даже, можно сказать, интимный опыт. Родившийся в 1966 году, он ещё застал Империю – хотя та уже очевидным образом клонилась к закату – как полноценную, исполненную смыслов жизнь, как богатый, смыслоносный и красноречивый опыт. Можно сказать даже ещё прямее: как опыт счастья. Поэтому принципиально, что книгу он начинает с личных воспоминаний, – без которых все дальнейшие построения видятся ему, видимо, в некоторой степени беспочвенными. Добросовестный автор проговаривает их почву с самого начала. И эта, совсем небольшая часть книги мне кажется в некотором смысле даже более важной, чем все остальные её части, сказанное в которых можно так или иначе вычитать и в других источниках.

«Благодаря Британской империи мои родственники, – пишет он, – расселились по всему миру – они живут в Альберте, Онтарио (Канада), Филадельфии (США) и Перте (Австралия). Благодаря империи Джон, мой дед по отцовской линии, в двадцатилетнем возрасте продавал скобяные изделия и выпивку индейцам в Эквадоре» («Не колония, конечно, – замечает автор в сноске, – но всё же часть британской неофициальной экономической империи.») В результате «я рос, восхищаясь двумя большими пейзажами Анд, которые он повесил на стене гостиной моей бабушки, и двумя мрачными куклами индейцев, согнувшимися под тяжестью вязанки, которые совершенно не сочетались с фарфоровыми статуэтками в застеклённом шкафу…».

В раннем детстве автор провёл два года в колониальной Африке – в (бывшей) британской Кении, где его отец работал врачом. К тому времени Кения, по словам автора, уже три года как освободилась, но по существу «едва ли там что-либо изменилось со времён Второй мировой». «У нас, – рассказывает Фергюсон, – были своё бунгало, служанка, поверхностное знание суахили и ощущение совершенной безопасности. Это волшебное время навсегда запечатлело в моей памяти вид охотящегося гепарда, пение женщин из племени кикуйю, запах первых дождей и вкус спелого манго. Думаю, моя мать никогда не была более счастлива».

Империя заканчивалась на его глазах. «В 1982 году, когда я поступил в Оксфорд, – вспоминает автор, – империя уже не казалась даже смешной. „Оксфордский союз“ тогда обсуждал торжественные заявления, выдержанные в духе „Наш колледж сожалеет о колонизации“. Будучи молодым и глупым, я опрометчиво выступил против подобных жестов и тем самым преждевременно завершил свою карьеру в студенческой политике.» Утрата Империи обернулась для него личной потерей.

То есть, можно смело считать, что книга Фергюсона – акт столь же интеллектуальный, сколько эмоциональный и экзистенциальный. Это – факт британской эмоциональной истории.

При этом автор отнюдь не оплакивает утраченного. Он именно анализирует и разбирается – в свете некоторых жёстких, ясных ценностей. Которые, конечно, читатель волен с ним и не разделять.

Да, конечно, он – потомок колонизаторов, их прямой и добросовестный наследник. Да, безусловный западник, да, категорический европоцентрист.

При всём этом Фергюсон – умён и критичен. Он отнюдь не очарован Империей и не намерен культивировать связанные с нею мифы. Он стремится прояснить, какие реальные основания есть у той точки зрения, которая близка ему по личному опыту и непосредственным душевным движениям.

Он, напомню, англичанин шотландского происхождения: для него Империя была языком универсальности, её чувственным опытом, живым доказательством и воплощением её возможности. Способом преодоления частного, частичного, случайного. Путём – и широким – выхода из своего этнического угла в большой мир (да, в мир, истолкованный по-британски, по-английски, – но что же делать? – говорить о мире в целом в любом случае можно лишь каким-то одним общим языком описания).

«…я не могу сказать, что вырос в „тени империи“: это значило бы нарисовать слишком мрачную картину. Для шотландцев империя была ярким солнечным светом. К 70-м годам XX века от неё, возможно, осталось не так уж и много, однако моя семья была всецело воспитана в имперском духе, и его важность не подвергалась сомнению. Действительно, наследие империи было вездесущим, и мы считали её частью жизни. <…> Я рос, всё ещё самодовольно думая о Глазго как о „втором городе“ империи. Я читал – некритически – романы Генри Р. Хаггарда и Джона Бакена. Я восторгался всеми (по сути имперскими) спортивными схватками, в первую очередь – турами „Британских львов“ по Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке (пока они не были, к сожалению, прекращены). Дома мы ели „имперское печенье“, а в школе посещали „имперскую стрельбу“.»

Империя была повседневным и многоуровневым – от понятий и образов до осязаемых предметов – опытом широты, полноты и связности мира. Опытом цельности.

Что дала Империя миру? – вот это и дала. Волю к универсальности, к превосхождению частного – и множество путей к этому.

И самое существенное – то, что теперь это может быть усвоено и теми, кто вырос вне пределов Империи. Империя для этого больше не нужна.

В некотором смысле она была нужна для того, чтобы в конце концов исчезнуть.

(Сам автор, кстати сказать, сохраняет твёрдое представление о необходимости имперского присутствия в мире – не Британии, так её порождения и прямого наследника – Соединённых Штатов: «в наши дни империя так же реальна, – утверждает он, – как и в течение тех трёхсот лет, когда миром правила Британия». Книга заканчивается прямым рассуждением о том, «какие уроки», в целях успешного осуществления этой роли, «Соединённые Штаты могут извлечь из английского имперского опыта», притом «очевиднейший» из этих уроков усматривает в том, что «самая развитая экономически страна мира <…> может преуспеть в навязывании своих ценностей менее развитым в техническом отношении обществам». Но что, собственно, обязывает нас соглашаться с этим?).

При всей своей пристрастности, Фергюсон прекрасно отдаёт себе отчёт в вопросах, чрезвычайно неприятных для британского самолюбия. В отличие от воспитавшей его семьи, он готов «подвергать сомнению» важность имперского опыта, – хотя в смысле не отрицания её, но стремления понять, как этот опыт устроен: для него этот опыт уже утратил безусловность и должен быть понят в своих обусловленностях. Фергюсон ясно понимает и то, что Империя началась с насилия – то есть попросту с пиратства, «разгула насилия и грабежа» – обращая, однако, внимание на то, что в этой практике не было вообще ничего исключительного. «Ведь англичане не были первыми строителями империи: они были пиратами, подбиравшими объедки со стола Португалии, Испании, Голландии и Франции. Империалистами-подражателями». Они всего лишь довели имперскую идею и практику до некоторых далеко идущих логических следствий.

Он не отрицает ни того, что Империя «никогда не была <…> бескорыстной», ни того, что